Отзыв на дораму Taboo

                   Неожиданно, но это определенно анекдот. Во всяком случае, на две трети точно. И, если бы комедия не нашла свой тупик в трагедии, так бы и остался анекдотом.
 
 В драматический момент, когда решалось будущее страны, на пороге кровопролитного внутреннего конфликта, воинская казарма элитного столичного гарнизона была занята сплетнями, будто у бравых вояк (это же самураи, однако) не имелось других дел, кроме как проявлять жгучий интерес к частной жизни сослуживцев. То есть другие дела были, конечно, и об этом изредка говорится, но показывается-то не это, все внимание отдано другим вещам. Анекдотичность подчеркивается и сдержанностью подачи, и вставными титрами комментариев, словно все на полном серьезе, чуть ли не в эпическом ключе.
 
          Гарнизонные будни идут своим порядком, в основном в аскетичной обстановке тренировочного зала, наполненного дробным стуком деревянных мечей. Однообразный антураж, неяркая цветовая гамма, стремящаяся к монохромности. Рутина повседневности, одним словом. Но чуть только в поле зрения, то есть в кадре, появляется этот местный раздражающий фактор собственной персоной – сразу скуку, как рукой, все оживляются, и начинается настоящая жизнь.
 
 И ведь нельзя сказать, что дисциплинка в отряде так уж прямо хромает, устав-то суровее некуда (шаг в сторону – сразу смерть). Но, видать, с этим перегнули палку - приелось. Вот кто облизывает эту конфетку, юного красавчика-новобранца, такого непохожего на всех (прямо белая ворона, то есть белое кимоно, на общем сером, то есть черном, фоне) – вот это действительно интересно и придает жизни цвет, вкус и смысл (есть, о чем поболтать за блюдечком саке).
 
 Причем, всем интересно – и рядовым, и начальству, представители которого, дабы подчеркнуть их старшинство (а также, может быть, некую закоснелость на фоне стремительных изменений), состарены относительно истинного возраста своих исторических прототипов лет на двадцать.
 
               Все это было бы смешно, только вот отцам-командирам (как они монументально восседают на возвышении в сцене экзамена, невозмутимые, словно бонзы какие) – в общем, им не до смеха, они ведь не просто интересуются, но должны принять меры, как-то нормализовать ситуацию, стремящуюся к турбулентности.
 
 Решение – надо сделать из мальца, который, как на грех, еще детскую челочку носит, мужчину, тогда все прочие, глядишь, отвянут. Задатки-то у него в военном смысле неплохие, есть за что бороться.
 
                     В связи с чем один начальник в порядке шефства тащит юношу за собой на военную акцию, организованную, однако, из рук вон плохо и закончившуюся провалом (раны там, переломы, а сверх того комментарии в русле все той же душещипательной темы и под общий смех), а второй берется за дело с другого конца: оплачивает для паренька гейшу. И не скупится, ибо добра ему желает, со всей искренностью. Хотя, возможно, лучше бы проявил скаредность: все-таки такой шок, как поистине царственная красавица, да для застрявшего на пути «сюдо» новичка, - оно, пожалуй, слишком.
 
 О, этот выход гейши, медленно волочащей за собой роскошный шлейф… Хотя сопровождающий, человек простой, при виде изгиба лебединой женской шейки готов был завестись с пол оборота, но не все же такие непробиваемые. Откуда взяться вожделению рядом с этакой монументальностью? В общем, и тут облом.
 
 И вот, пока суть да дело, все уже вышло из-под контроля, и кровушка брызнула фонтаном.
 
                      Но самураи не сдаются, и в происходящее вмешивается уже самый главный командир, впрочем, решивший действовать по старинке – клин клином, голова с плеч, и непременно руками самого виновника-любовника, из-за которого весь сыр-бор – чтобы неповадно было на будущее и ему самому, и вообще всем шибко озабоченным.
 
 Вроде бы все в рамках традиции и суровой справедливости, но и тут крылся подвох: полные яркие губы Киндо Исами, показанные во весь экран в момент изречения ими приговора, - разве это не намек на то же сладострастие, только в другом, менее безобидном, чем у прочих-охочих, варианте?
 
                   Что касается самого Кано, внесшего эдакий раздрай в нестойкие солдатские умы, то на жертву обстоятельств он тянет недостаточно: будучи богатым человеком, мог бы и не соваться в этот гадюшник со своими прекрасными глазками и губками, изогнутыми, словно лук. Разве что по наивности не догадывался, до чего тут все здорово, да только насчет наличия наивности, как и невинности, - сомнительно что-то. По сравнению с Тоширо, до Синсэнгуми служившего у зажиточного крестьянина (какая бездна падения), у Кано выбор был. И отдавался он своим обожателям (во всяком случае тому, с кем точно состоял в связи) явно не из любви к искусству.

 
 Поскольку поведение Кано выглядит провокационным, стало быть, его вела некая цель, по всему выходит, разрушительная в отношении отряда, причем данный вывод напрашивается еще до его заявления насчет того, что, дескать, пришел сюда, «чтобы иметь возможность убивать», а также сообщения о клятве, сделанного под конец. Что в целом свидетельствует о чем-то весьма серьезном – о мести, о долге, о решении идти до конца, любой ценой, причем с ясным пониманием того, что выдающаяся внешность – это и есть разящий меч, более острый, чем тот, который за поясом. А пользоваться он умел и тем мечом, и этим, и ничего вроде колебания или жалости в нем заметно не было, отнюдь. Совершенное орудие убийства, заточенное на определенные действия.
 
 Весьма характерна вставка, когда Кано после содержательного общения с начальством неподвижно сидит на ступеньках лестницы, опираясь на свой клинок. Показан издали, как бы со стороны. Он точно знает, что делает и зачем, вот это и следует иметь в виду, остальное не столь важно. И в этом чудится обреченность. Вставка короткая, всего на минуту (ее и сценой не назвать), но запоминается. 
 
                А затем действие перемещается в мистическую область зеленоватой влажности, дощатых мостков поверх болотистой почвы и стынущих под ногами луж. Здесь клубится туман, растет одинокая сакура, Окита Содзи рассуждает о силе чувства, которое заставляет человека явиться к тому, кто ему близок и дорог, даже из мира мертвых, а Хидзикату Тосидзо посещают пророческие видения, которые, вероятно, следует трактовать через символизм цвета, с привлечением интуиции.
 
 Хидзиката видит призрак Кано сначала в белом, а затем, рядом с Окитой, - в красном. Если белый цвет – чистота, смерть и магия (применительно к объекту есть над чем задуматься), то посыл красного цвета – встающее солнце (начало дня), жизненные силы и кровь, как их вместилище.
 
 Хидзиката в эти минуты почувствовал что-то недоброе и заподозрил, что Окита тоже мог неровно дышать к этому всеобщему идолу, отчего чуть не впал в панику. Однако он заблуждался: связь состояла в другом. Кровь Кано выпало пролить именно Оките. Возможно, в свою очередь Кано для Окиты – предвестник его собственной смерти.
 
 Улыбчивый Окита, первый мечник в отряде, – персонаж весьма привлекательный. Он неизменно доброжелателен и менее других подвержен пагубным страстям. Есть такие светлые люди. Ему и выпало подвести итог истории, вполне закономерно – кому же, как не такому человеку, это по плечу, по силам. Хидзиката, со всей своей умудренностью, но одолеваемый сомнениями, может быть, так и не решился бы. Причем, Оките, в отличие от других командиров, оставлен его реальный возраст, что подчеркивается и манерами, и прической, поскольку, при всех своих талантах и достоинствах, он был еще очень молод, только немного старше Кано. И пережил он его тоже ненамного.
 
              Думается, Окита убил Кано, когда увидел со всей ясностью, что следует немедленно уничтожить эту ходячую угрозу, в чем бы она, угроза, ни заключалась, причем, и для окружающих, и для самого Кано, совершившего убийство Тоширо, использовав нечто очень личное, предав и дружбу, и любовь, и что там еще может предать человек из остатков своей человечности. Если рассуждать таким образом, то со стороны Окиты это был еще и акт милосердия по отношению к несчастному.
 
 Обескураженный импульсивным поступком Окиты, причем, при осознании его правоты, и потрясенный гибелью юноши, которому он пытался помочь, Хидзиката в отчаянии находит оправдание произошедшему в том, что Кано - демон. Отсюда - пропади ты пропадом, проклятая красота – и бац сакуру под корень.
 
 Но нет, все было не так. Насколько Кано вообще-то был опасен… Если воинственных самураев способен сбить с их бусидо мальчик-новобранец, о чем тут говорить. Демона сделали из него люди. Видимо, это произошло еще до его вступления в отряд, хотя пояснений не имеется, только намеки и догадки.
 
                Подводим итог. Относительно самураев, то их эпоха как раз тогда и переживала свой закат, так что все происходящее неслучайно, в качестве свидетельства упадка и разложения. Относительно камня преткновения данной притчи, Кано, то… безмерно печально.
 
 Произведением искусства можно восхищаться бесконечно – оно неизменно, ибо мертво, да и то способно причинить страдание своим совершенством. Живая красота, напротив, изменчива, своенравна, непредсказуема. Что же до ее разрушительной силы… Погрязшее в пороках общество извратило и уничтожило красоту, сияние которой воспринималось подобно отраве.
 
 И еще одно. Широко известен обычай любования цветущей сакурой, но тут имеется некоторый подтекст. Все не настолько безмятежно. Сакура цветет очень короткое время, а затем цветы опадают, не успев увянуть. Любование ее цветением в кипени весенних садов – это любование явлением прекрасным, но мгновенным, символизирующим раннюю смерть. Таков он, этот мир.